Миллионлукъ журналда Танзиляны жыйымдыгъыны энчилигини юсюнден

Зумакъулланы Танзиляны 1972 жылда «Советский писатель» басмада  «Молчание» деген жыйымдыгъы чыкъгъан эди. Анга къыралда кенг белгили адабият кесаматчыла, журналистле да аслам эс бёлген эдиле. Алай бла Совет Союзда 2 миллиондан аслам тираж бла чыкъгъан «Смена» журналны 1973 жылда 6-чы номеринде таулу назмучу тиширыуну хатыны энчилигини юсюнден айтхылыкъ литературовед Геннадий Красухин жазады. Аны статьясыны аты «Звучащее молчание» эди. Анда автор Танзиляны тизгинлеринде терен магъаналы сёзлеге бла айтыулагъа эс бёледи. Аланы ол буруннгулу античный авторланы чыгъармаларында тюбеучю тизгинле бла тенглешдиргенди. Айтхылыкъ кесаматчы бюгюн да сау-саламатды. Ол кеси заманында Танзиляны «Молчание» деген жыйымдыгъы бла шагъырей болгъандан сора, жюрегинде къаллай сезимле туугъанларыны юсюнден жазгъанды. Мен оюм этгенден, ол тизгинлени «тузун» ангылар ючюн, аланы орус тилде окъургъа керекди.

«В книге балкарской поэтессы Танзили Зумакуловой «Молчание» есть стихи-сентенции. Такие, например: «У нас, живых, так много бед и зол, что ж плакать нам над мёртвыми напрасно! Как не рыдать над теми, кто ушел, оставив жизнь, что, всё-таки, прекрасна!»

Конечно, такая афористичность традиционна для кавказской поэзии. Но это не только следование традициям. В этой афористичности не выведенная логически формула отношения поэта к жизни, а закреплённое стихом чувство, проявившее себя в таком отношении. И жизнь, о которой здесь идет речь, не вообще жизнь, а самое что ни на есть конкретное бытие поэта, который не стремился во что бы то ни стало изречь нечто наставительное, а высказал то, что выстрадал.

Не просто «прекрасна» сказала о жизни Зумакулова. Она сказала «всё-таки прекрасна», запечатлев словом «всё-таки» как бы и сам процесс преодоления того, что тяготит её. «Всё-таки» - это следы душевных затрат поэтессы на пути к осознанию того, что жизнь прекрасна. Таким образом, всё стихотворение является проверкой на прочность тех нравственных ценностей, которые дороги Зумакуловой в её жизни. Они оказались прочными.

Меня спросила дочка:

                     - Где ынна?

Лежит в могиле, - я ей отвечала.

- А разве здесь опять

                        была война?

 - Нет, не было, но

              Бабушки не стало!

Она на той неделе умерла.

Так начинается разговор женщины с маленькой дочкой. Бабушка (или, как называет её девочка «ынна») «лежит в могиле» совсем не потому, что «здесь опять была война». И это изумляет ребёнка. Ему это непонятно, и он требует разъяснений.

  Но уже не изумление и не любопытство в вопросах, которые дочка продолжает задавать матери. Она всё-таки надеется на «счастливую развязку».

  Увы, истина есть истина: «Я говорю, что путь у всех такой, а дочка плачет, трёт глаза рукой, на свете и не может быть иначе. И глядя на неё, я тоже плачу».

  Горе - потеря близкого человека - заставило пролиться эти слёзы. И в то же время они - облегчение. Потому что в них ощущение душевного родства, чувство опоры.

  Горе гнетёт, но оно же и просветляет. Оно дает ощущение связи с миром, с людьми -связи кровной, страстной, активной.

  Активность позиции характерна для Зумакуловой. Характерна – то есть связана с её лирическим характером.

  Балкарка, она следует национальным традициям, символически обозначая жизнь – огнём, а смерть -пепелищем.

 В Балкарии это не только литературные символы.

 Недаром такую отповедь вызывает у поэтессы одно только брошенное кем-то «страшное слово проклятья». Обычная сдержанность покидает её, когда она слышит: «Да иссякнет огонь очага твоего!» Вот ее ответ: «Что бы ни было, я за себя не боюсь. Пусть сгораю и осяду я сажей. Пусть умру я и в глиняный ком превращусь, пусть очаг этой глиной обмажут. Я готова всё бросить и всем пренебречь, вы моих не услышите жалоб, лишь бы грелся очаг и родимая речь у растворённой дверцы звучала б».

Сердечная горячность, с которой лирический герой Зумакуловой высказывает намерение своей жизнью заплатить за жизнь в очаге, говорит о серьёзности, подлинности переживания.

Юлия Нейман и Наум Гребнев, переводчики книги «Молчание», сумели доказать русскому читателю, что Танзиля Зумакулова – настоящий художник и что она относит собственные слова о назначении поэта и его обязанностях в первую очередь к себе самой: «И чтобы слёзы чьи-то осушить, боль облегчить, поэт, ты должен быть не исполнителем какой-то роли, ты должен слёзы горькие пролить, сам не избегнуть настоящей боли».

Читая это, вспоминаешь другие, ставшие хрестоматийными, строчки о зрелом искусстве, которое «не читки требует с актёра, а полной гибели всерьёз». Конечно, вряд ли это сознательная перекличка. Скорее здесь выразилось одинаково высокое и честное отношение к жизни и поэзии.

Впрочем, Танзиля Зумакулова своё бытие на жизнь и поэзию не делит. Оно для нее, осознанное как «всё-таки прекрасное», едино:

 А поэзия? Не знаю,

Как и чем я ей служу,

Тем ли, что бельё стираю,

Тем ли, что хинкал катаю,

Тем ли, что стихи слагаю,

Над словами ворожу?